его на шхуне до тех пор, пока он нужен будет им, а затем при приближении к берегу сделают с ним то же, что сделали с Ноксом.

«Так зачем же, — рассуждал Урвич, — я буду откладывать, что неизбежно? Всё равно им нельзя явиться со мной на берег, потому что там ничто не заставит меня молчать и не воззвать к возмездию!.. За что же стану я мучиться эти несколько дней?»

И у него создался ясный и определённый план действия.

Шкипер говорил, что старый Джон опытный моряк и может вести шхуну, но кроме него, этого Джона, едва ли найдётся среди предателей ещё другой, обладающий такими знаниями.

Значит, лишив их руководителя, Урвич накажет их по заслугам. Наибольшая вероятность, что они погибнут при первом же серьёзном шторме. Помощи им ждать будет неоткуда, а выбраться на торный путь они не сумеют, потому что не знакомы ни с картой, ни с прокладкой курса, ни вообще с кораблевождением.

Хорошо же, пусть его развяжут утром и пошлют в камбуз, он возьмёт там кухонный ножик и, прежде чем разделаются с ним, он разделается сам с вероломным Джоном и прыгнет за борт прежде, нежели успеют схватить его.

Этот план казался единственным выходом Урвичу.

Он хотел сам скорее разделить участь Нокса и прыгнуть в воду, чем ждать, пока его бросят туда.

Он лежал на спине с открытыми глазами и смотрел в небо.

Вдруг, приглядевшись внимательно, заметил он по луне и звёздам, которые научился уже распознавать, что шхуна повернула и идёт теперь обратно на север, лавируя.

Это открытие изменило несколько ход его мыслей. Он удивился, как не сообразил раньше, что будет так.

Разбойники, очевидно, не могли продолжать прежнего пути, потому что не знали его и не имели понятия о его цели. Они, весьма естественно, должны были повернуть назад.

Вследствие этого положение менялось.

Торопиться с исполнением задуманного плана Урвичу не следовало. Если он завтра же утром попробует покончить со старым Джоном и прыгнет за борт, кто знает, как удастся ему нанести удар ножом, может быть, он царапнет только врага, а сам погибнет, оставив обидчиков на свободе и свою смерть и смерть Нокса без возмездия.

Расправа со старым Джоном должна быть крайним, последним средством.

Теперь с поворотом шхуны на север явилось у Урвича новое соображение, возбудившее в нём хотя слабую, но всё-таки надежду.

С курсом на север они приближались к более оживлённой части океана и могли встретить пароход. Тогда Урвичу, может быть, удалось бы выкинуть на мачте чёрный шар, то есть сигнал просьбы о помощи, или иначе обратить как-нибудь внимание на шхуну, и тогда он был спасён, а старый Джон и его сообщники наказаны.

После долгих колебаний Урвич решил, что подождёт с исполнением своего плана и посмотрит, что готовит ему утро.

А утро это уже розовым заревом блеснуло на горизонте, и по небу словно прорвался первый луч солнца, возвестивший появление дневного светила.

XXII

Команда проснулась.

— Ну, вставай, что ли, мальчишка! — услыхал над собою Урвич голос старого Джона. — Ах, я и забыл, что ты ещё связан… Развяжите его.

Урвича освободили от верёвок, подняли и поставили на ноги.

Старый Джон, одетый в праздничный костюм Нокса, очевидно, вступил во владение вещами шкипера; он оглядел Урвича и, рассмеявшись, сказал:

— Хозяин! Хорош хозяин шхуны, нечего сказать… Да такое судно, как «Весталка», не по рылу тебе, мальчишка… Ну, так вот, я взял его себе, и в моих руках быть ему куда приличнее… А ты слушай меня внимательно. Твой приятель мистер Нокс пошёл нынче ночью командовать рыбкой на морской глубине, а ты остался в живых только благодаря своему искусству готовить кушанья, чего я, по правде сказать, совсем не умею. Так вот, каждому своё. Мне твоя шхуна, которой ты управлять не умеешь, а тебе мой камбуз, где ты распоряжаешься отлично. Ты нам сегодня сделаешь макароны и хороший кусок солонины. Мы тоже любим поесть хорошо. И имей в виду ещё вот что: первое неповиновение — двадцать ударов линком, а по второму — прямо за борт без всяких разговоров в гости к мистеру Ноксу… Ну, а теперь марш на своё место!

Он говорил, держа руки в карманах и расставив по-морскому ноги. С последними словами он повернулся спиной и пошёл по направлению к юту, как будто и не сомневался, что его приказание будет исполнено без возражения.

Урвич не возразил.

Он был готов к тому, что сказал старый Джон, и знал уже вполне определённо, что станет он делать и как ему быть.

Он пошёл в камбуз; руки и ноги, затёкшие от верёвок в течение ночи, плохо повиновались и болели у него… Он сделал над собою усилие и пошёл.

— Эй, мальчишка! — окликнул его один из матросов, рост и сложение которого подходили к внешности Урвича. — Поменяемся-ка, брат, с тобою платьем, тебе в камбузе и в моём хорошо будет, а мне тоже пощеголять лестно.

Хохот остальной компании явился как бы одобрением словам матроса.

Урвич безропотно отдал свою одежду, а сам надел рваные, грязные панталоны и куртку матроса.

Переодеваясь, он увидел, что всё тело у него в синяках. С ним не очень-то церемонились, когда связывали ночью.

В камбузе нашёл он небольшой нож в кожаных ножнах, отточил его и спрятал в карман.

Он принялся готовить обед, и пока был занят им, его не тревожили, и никто его не трогал.

После обеда его заставили мыть палубу и отскоблить кровяные пятна на ней.

Умерший Билли-Том был, вероятно, уже выброшен за борт; по крайней мере, Урвич не видел его на шхуне.

Двум раненым, лежавшим в матросской каюте, он носил есть и нашёл их очень слабыми.

К вечеру один из них умер.

Таким образом, на шхуне оставалось всего четыре человека, кроме Джона.

Умершего, когда убедились, что он покончил с земными счётами, без всяких церемоний спустили за борт, привязав ему тяжесть к ногам.

Происшествие это всё-таки произвело некоторое впечатление.

Среди четырёх матросов произошло как бы волнение, они были возбуждены событием прошлой ночи и смертью двух товарищей.

Урвичу пришлось быть свидетелем неприятной сцены.

Матросы узнали, вероятно, вчера ещё ночью о существовании кладовой за кают-компанией и о запасе рома.

Они потребовали от Джона, чтобы он дал им несколько бутылок.

Джон в шкиперском одеянии вышел к ним и, расставив ноги, засунул руки в карманы.

— Рому не дам! — коротко заявил он.